«Возможно, Бог слишком часто предавался азартным играм с будущим человечества. Он бросил всех нас на произвол судьбы.»

[indent]Не прошло и месяца с тех пор, как подавили восстание на Юге, и нескольких недель, как бунтовщиков арестовали и заточили в равелины Петропавловской крепости, но этого времени хватило на самое главное. Сломить дух привыкших к комфорту и безопасности дворян не составило труда ни новому императору, ни знающих своё гнилое дело генералов, приставленных к ним для порой ежедневных допросов. Быть может, кто-то ещё не сломался: наверняка Серж ещё не потерял самообладание, если, конечно, был жив после полученной травмы. Мишель Бестужев отказывался верить в подобный исход для своего лучшего друга, но каждый день — буквально, если не каждые пару часов, что проходили проверки, — спрашивал одно и то же, об одном и том же. И этим фактом даровал призрачную, но всё же надежду. Реже спрашивал о себе и своей судьбе, будто бы за неё не волновался, а, может, и осознать толком не успел. Как не успел осознать, что для них всё уже конечно, из Петропавловской крепости редко кто выходил живым. Ещё верил, что есть шанс всё исправить – если не для страны, то хотя бы ради самих себя. Но каждый день просыпался от ужасного холода, сквозящему по полу, и возвращался к жалким каменным стенам, составлявших всё его окружение.
[indent]Было очень плохо: периодически бросало в жар, саднило горло, отчего говорить на допросах становилось всё тяжелее, а пока горячие напитки доходили до клетки [нарёк эту комнату именно так], то переставали быть горячими. Мог бы ответить им письменно, да только писать записки требовали на русском языке. Организм, привыкший в другому климату и погодным условиям даже зимой, не был готов ко встрече с ветрами Санкт-Петербурга, что не добавляло тебе оптимизма и веры в лучшее. Ты подозревал также, что дело не в погоде, ведь тело всегда было устойчиво к различным испытаниям, в отличие от мозга — возможно, полагал ты, это расшатанные нервы привели к общему недугу. Но простуду пережить ещё можно было... Гораздо хуже обстояли дела с вынужденным одиночеством, на которое жестоко обрекли арестантов.
[indent]Дни сменялись ночами, а следом за тьмой наступал рассвет, озаряя тусклыми лучами неуютный и голый каземат. День за днём ты ждал неизвестности, окружённый давящей тишиной выкрашенных [наверняка ещё при императрице] стен, мраком петербургского неба и засыпающими холодный пол снежинками, что так быстро превращались в большую, неизменную лужу. Форточка легко закрывалась, но тогда запах гнили и сырости камня очень быстро заставлял возвращаться к потопу — лучше мёрзнуть, чем сходить с ума, и иметь хотя бы малую возможность глотнуть немного свободы. В общем-то, ничего лишнего в твоей одиночной камере не было, всё в соответствии со строгими правилами аскетизма: стол, кушетка, письменные принадлежности и кандалы [за исключением того условия, что монахи не носили кандалы].
[indent]Тебе было бы всё равно, даже если бы приказали жить в бочке — нет тех условий, в которых бы ты сломался и попросту не смог выживать, а для человека, что провёл в пути и перемещениях больше времени, чем где-либо и с кем, лишения и долгое отсутствие предметов комфорта не были в новинку. Тебе было бы всё равно, даже если бы здесь не было стола — ты изловчился бы. Ты мог перенести что угодно, кроме очевидного... Не мог вынести одиночества. Хуже этого не могло быть ничего. И ни одного шанса хотя бы увидеть друзей. Услышать. Ничего — только страшная пустота в сердце и звучащие в отдалении голоса неизвестных_малоизвестных декабристов. Вас ведь так теперь нарекли?
[indent] Ты не удостоен чести беседовать с Императором в Зимнем дворце. Не удостоен быть свободным и говорить свободно, получив инструкции едва ли не до техники поклона, как неотесанного деревенщину или неграмотного крестьянина, твои стёртые до красных шрамов запястья скрыты не рубашкой, а всё теми же кандалами. Эти стены и сырость должны тебя сломить, разговорить, выдать как на духу все необходимые признания, чтобы поскорее разобраться с каждым несчастным бунтовщиком, и ты, Мишель, должен помочь следствию подписать жестокие приговоры, если, конечно, не дурак. Что же, Мишель дурак. Здесь вы не ошиблись. Спросите кого угодно. Ты почти не веришь в те единичные случаи, чтобы кто-то назвал тебя славным малым и не принизил бы этим свои способности и заслуги. Допрос будет проходить именно здесь, в крепости, чтобы задавить_задушить окончательно.
[indent] «Они будут попытаться сломать нас, ввести во искушение — или скинут в бездну. Мы никогда не узнаем правду. Они будут делать всё, чтобы очернить ваши имена. Они больше никогда не дадут нам дышать, Серж. Никогда, никогда... Мы не выйдем живыми из этой игры, но можем попытаться бороться за нашу честь. Я не знаю, что делать, я сломлен, но всё ещё дышу — и это вселяет в меня надежду, что я смогу выдержать эту партию... Назначена встреча с Императором Николаем, быть может я смогу исправить ошибки, но боюсь, что любая благодетель с их стороны — ящик Пандоры, который мне лучше не открывать. Как же мне не хватает твоих мудрых советов, Серж... Больше, чем когда-либо.»
[indent] Снова письма в «никуда», письма в стол. Отчаянное желание сжечь их после написания над свечой подавлено исключительной сентиментальностью момента: присутствие дорогого человека хотя бы в имени на листе, твоя компания на очередной тусклый и холодный вечер. Поплотнее кутаться в мундир, забираясь с ногами на кровать. Обхватывая колени, тихонько скулить в сжатую зубами ладонь. Таких писем уже порядка девяти. Кто-то царапал [уж не ногтями ли?] палочки на каменной стене, отсчитывая дни, а ты пытался считать дни, документируя каждый, хотя никогда не имел тяги к ведению дневников или мемуаров. Но эта история — не о них. Эта история о том, как не лишиться рассудка и не потерять себя /не предать себя.
[indent]Но, что это? Тихий скрежет замочной скважины, поворот замка, знакомое лицо конвоира и приглашение пройти на «свидание» с венценосной особой [пока ещё не особо и венценосной]. Ноги едва слушаются, пока ты плетёшься к выходу, но это ли не от вредности? О, ты осведомлён, что тебя не очень любят генералы и надзиратели: слишком надоедливый и капризный, вечно кичащийся своими законными правами и незаконными лишениями, сводящий с ума, самый нелицеприятный арестант Петропавловских казематов. А что оставалось? Сдохнуть, как собаке, от кашля и жара, или не возмущаться ржаной корке хлеба вместо положенной дворянину пшеничной булки? Как, позвольте, представитель знатного и древнего рода Бестужевых-Рюминых в последствии предстанет перед Императором, в каком виде? Конституция этой стране определённо была нужна. Так не соблюдать базовых естественных человеческих прав могли только в России! Ты всё ещё имел остатки гордости и дворянскую честь, чтобы требовать к себе какого-никакого, но почтения. Все его получали. Кажется, что все, кроме Мишеля: держали в кандалах, но хотя бы не наказывали, спасибо Высочайшей воле великой императрице. Перед допросной не теряешь лица, не бледнеешь от страха — обратная сторона монеты, защитная функция психики срабатывает безупречно, огрызается на начальника:
[indent]— Почему нельзя освободить мои руки? Я не хочу пугать своим видом Его Величество. —Справедливо: тебя одного из немногих взяли с оружием в руках, так чего удивляться кандалам? Но возмущённый таким положением дел, всё ещё не понимающий такой простой истины, лежащей на самой поверхности / Мишель, тебе бояться нужно Его, а не наоборот. Ты снова всех раздражаешь, но это взаимно. Так унизительно представлять себя Императору, да за что? В их глазах желание заставить тебя закрыть свой рот, а в твоих — осложнить себе жизнь. Потому что легче она не предвидится, к гадалке не ходи. Остаётся только загибать пальцы, тренируясь в смелости перед роковой встречей:
[indent]— Особо опасный преступник. Вооружённое сопротивление при аресте. Попытка побега? Что ещё я забыл? Ах, да... — Ты мечтательно (больше издевательски) улыбнулся, цокнул языком, и обязательно стукнул бы себя по лбу, если бы не тяжесть оков, но слегка вознёс кисти кверху, будто бы Бог был совсем рядом:
[indent]—Врезал в нос начальнику охраны. Не думал, что за это заковывают в цепи. Я рассчитывал отделаться ударами плетью. — Хоть дворян и не наказывают. Вот, помнится, во взбунтовавшемся Семёновском полку, тебе оставили достаточно заметный и некрасивый шрам на спине, а проступок был едва ли того стоящий. Вот тебе и соблюдение царских законов. Так, значит, бить солдат и дворян можно, а врезать за дело — нет? Какие-то поганые у вас идеалы, господа.
[indent]Всё меняется в следующий миг, с наступлением той судьбоносной встречи, когда могла бы, впрочем, произойти чуть раньше, если не... К чему уж эти «если»? История не прощает ошибок — а сколько их совершили вы? Шаги внутрь комнаты даются очень нелегко. И глупое сердце предательски падает в пятки, обливаясь кровью, когда испытывающий, пронизывающий холодом взгляд глаз Николая Павловича сталкивается с уставшими карими, в свете одних лишь факелов практически чёрными, как бездна — сможет ли удержать взгляд на мятежнике или не вынесет этой всепоглощающей тоски и безумия на дне этих чёрных? Да и так ли опасен мятежник в оковах против вооружённых полков... Но они остаются наедине, и в этой гробовой тишине слышно, как щёлкает замок за последним вышедшим из комнаты человеком. Ты в оковах, но ещё неизвестно, кто из вас по-настоящему скован.
[indent] Плечи ровны, но дыхание дрожит. В один момент образ смелого парня, что шутит всем назло в ситуации, где откровенно нужно плакать и умолять, рассыпается в прах, являя на свет не готового к последствиям своих проступков ребёнка. Николай — ровесник Сержа Муравьёва, но здесь и сейчас тебе кажется, что между этими людьми огромная пропасть, ведь во взгляде Императора отчётливо сквозит взрослая усталость — её ни с чем не спутать, она пробирает до самого нутра как в первые заморозки, оставляя навсегда отпечаток пережитой трагедии на молодом лице. Он остановился во взрослении — и отныне будет только стареть. В этом есть и твоя вина тоже, Мишель. Хватит же строить из себя жертву.
[indent] Мгновение ступора проходит, страх отступает. Тебе очень стыдно за что-то, за что – ты пока не понимаешь. Вся эта немая сцена длилась недолго. Потребовалось немного времени, чтобы прийти в себя и избавиться от наваждения, и вспомнить все инструкции, которые говорили генералы:
[indent]— Ваше Величество...— Головной поклон с положенной паузой, дальнейшее официальное представление: — Подпоручик Михаил Павлович Бестужев-Рюмин. — ...и замер в волнительном ожидании начала самой важной беседы всей своей жизни.

Отредактировано Михаил Бестужев-Рюмин (2020-07-23 17:45:01)

Maybe then I'll fade away and not have to face the facts
It's not easy facin' up when your whole world is black.
[indent] Чем дольше ожидание, тем мрачнее краски. Неизвестность давит, мешает спокойно существовать или здраво мыслить. Сгущаешь краски, рисуя себе не самое хорошее будущее. Да и о каком будущем речь? Сейчас нужно было разобраться с настоящим, как можно скорее - ведь от этого зависит не только твоя жизнь, но и жизнь твоих друзей. И неизвестно, чья жизнь важнее. Тебе же самому неизвестно. Не находишь себе места, не зная, сколько ещё продержат в кандалах в этом холодном каземате. Кажется, что испустить дух здесь можно от пневмонии быстрее, чем дождаться вердикта Высочайшей воли.
[indent]Страшнее наказания изоляцией для твоего активного ума и богатого воображения могла быть только смерть, но судьба всё откладывала приговор, заставляя верить в то, что через страдания смирённый христианин придёт к безмятежному счастью или прощению. Шанс был крайне мал, но всё же был. А пока, ты неизбежно сходил с ума... Неизвестность давила на самообладание и мужество с той силой, что небеса на плечи Геракла, и неизвестность относительно судьбы своих близких друзей, а в частности раненого Муравьёва-Апостола, чья судьба занимала думы более всего остального, попросту приводила в исступление. Ужасное бессилие накрывало с головой волнами неспокойного солёного моря, и ты топил себя, свои страхи и гнев, искреннее желая, особенно по ночам, чтобы эти волны [буйной Невы сгодятся] взаправду ворвались в равелин и затопили без возможности спастись: не оставили бы выбора, избавили бы от страданий. Сделали бы то, на что никто, включая самого себя, никак не решался.
[indent]Но ты не был самоубийцей. Хотел было попытаться и принять идею сослуживцев пустить себе пулю в лоб, но быстро понял, что это не выход, и всё чаще в своей памяти возвращался к одной ситуации, что раз и навсегда перевернула твоё представление - прежде всего - о себе, а уж потом о жизни и смерти. То мгновение во время дуэли, когда ты понял, что не хочешь умирать. Ведь ты так безумно любил жизнь. Так пламенно и горячо, как только может любить юноша, познающий всё самое настоящее в первый раз в жизни. Столь много открытий, столь много чувств вдруг обрушилось на тебя, овладев рассудком, что просто не мог умереть, не увидев Сержа в последний раз. Не мог малодушно уйти на тот свет, не попрощавшись и не сказав всех тех слов, на которые было так много времени на свободе, но которые, конечно, всегда откладывались на потом — даже если сказано было и без того многое, а слова порой и вовсе не имели смысла перед очевидным. Но сейчас, слов и мыслей вдруг оказалось так много... И ни одного шанса докричаться. Всего лишь ещё одна тень смертника на голых стенах Петропавловской крепости - сколько их было? Сколько ещё будет /после нас?
[indent] Надеялся, что хотя бы перед допросом это унижение прекратится. Не понимал только, чем таким заслужил гнев или ненависть всех этих людей, что ещё месяц назад считались с тобою на равных, чем провинился перед самим царём, что заслужил сначала позорную ссылку в Малороссию, когда тот был ещё великим князем, а теперь вот, самое грубое содержание в неволе? Самый безобидный из всех. Вынужден быть закованным в цепи с тяжёлыми кольцами на запястьях, в пыльном мундире. Излеченным физически — спасибо хотя бы за это, но морально измученным неизвестностью. Господь милостивый и всемогущий даже не пожелал, чтобы ты был похож на живого человека больше, чем на мертвеца бледного с впалыми скулами и не предстал перед судьей своим на земле достойно фамилии своей древней. И только осанка, твоя безупречная выправка вне зависимости от усталости тела и духа, выдавала в тебе дворянина и офицера, гордо расправленные плечи представляли силу, что была сокрыта подобно живительному источнику, в юноше, дерзнувшем сразиться за свои идеалы.
[indent]Встреча с Императором, главным судьёй, оказалась не такой, какой ты себе представлял. Наверное, глупо было надеяться на иной приём. Ты всего лишь никто - пустое место - и рядом не встанешь с князьями, также замаравшими свои репутации. Ты так хотел этой встречи, чтобы обо всём поговорить, ты даже выучил свою речь, как всегда до идеальности отрепетированную, обращённую к чувствам и состраданию, но не учёл одного факта: Николай Павлович не умел обращаться к чувствам. Едва ли в нём было хоть что-то напоминающие сочувствие, что-то, что с первого взгляда располагает к себе. Но с первых же слов тебя словно бросают в бездну, кишащей ядовитыми змеями и скорпионами, чтобы посмотреть, как ты будешь извиваться от боли и страданий, и улыбнуться откуда-то сверху. Обвинения - одно за другим - сыпятся на тебя, обращаясь к самым чёрным местам твоей души. От светлого улыбчивого мальчишки в одночасье не остаётся ни капли света.
[indent]Николай всё тот же, каким был в далёком 1820-ом: разбивающим чужие надежды [быть услышанным, понятым, сколько-нибудь важным для того, кому ты завещаешь свою жизнь, поступая на службу] жестокостью наказаний. Видитесь всего лишь второй раз в жизни, а ощущения - всё те же. Вот только ты изменился за пять лет. Невозможно оставаться прежним спустя пять лет! Ты был настроен на двусторонний диалог, а сейчас испытываешь жёсткое неприятие того, чего ты так долго ждал - этой встречи, пресловутого второго шанса. Но ты как был бунтовщиком для него, так и остался, будто бы эти пять лет никого не изменили. Это несправедливо. Это нечестно.
[indent]- Увы, я никогда не был смиренным рабом Господа, подставляющим обидчику вторую щёку. - Отозвался на всё и сразу, не сумев вычленить основной вопрос из прозвучавших. "Но вы ведь тоже не из тех, кто будет прислуживать в Раю?" Это видно по ледяному взгляду царя, по напряжению в плечах. Если их мягко коснуться - можно получить неожиданный результат - уверен в этом почти на сто процентов.
[indent]- Мне нечего скрывать ни от Вас, ни от Бога, но, может это покажется странным и не будет понято верно: мне не нужен проводник в беседах с Ним. Бог в моем сердце, и я могу обратиться к нему в любое время. - Обо всём и ни о чём - твоя пространная правда. Признания в атеизме не будет. Твой Бог другой и у него есть имя, но об этом тоже нельзя говорить.
[indent]Ты хочешь иметь панцирь, чтобы спрятаться в него с головой, когда Николай подходит слишком близко. Хотя болезнь отступила накануне, прошибает ознобом, тебе снова нехорошо. Физически некомфортно. Такой маленький и худой на фоне рослого и крепкого Николая - протяни руку, сожми шею и задуши как цыплёнка - ты даже не сможешь сопротивляться. Кто бы говорил о сердце. Кто бы говорил. Нельзя обвинять Мишеля Бестужева в отсутствии сердца. "Хотите проверить?" - Дерзнул внутренний голос, но ты остановил его, вовремя закусив губу, не позволил сорваться с уст фразе, выдавшей бы оскорблённое достоинство. И только во взгляде, неожиданно блеснувшем чем-то хтоническим, можно было на мгновение прочитать возмущение и протест. Но во встречном взгляде всё так же отчётливо читалось превосходство и тщеславие.
[indent]- Я должен раскаяться в том, чего не совершал? Мы не хотели войны, мы лишь хотели говорить с Вами. О родине, о людях, о равенстве. О ценности человеческой жизни. В образе наших мыслей не было поисков выгоды для себя, уверяю Вас! Если позволите рассказать Вам всё о характере и целях Общества, я буду счастлив быть полезным Вам. Но если не поверите в искренность наших мотивов, прошу сделать меня ответственным за все, что могли бы замышлять члены Общества, к которому я принадлежал. - Ты сумел проглотить обиду за обвинение в отсутствии сердца, ты мог простить содержание в кандалах, но вынести подозрения в бесчестности идей, за которые ты сейчас умираешь, было выше моральных сил. А ведь ты мог очаровать любого. Казалось бы всех, кроме него.

Я сделал всё — и всё оставил;
В моей игре почти нет правил,
И мой герой не держит строй
и лезет на рожон...
[indent]Не знал, что можно быть настолько измученным. Едва волочить ноги, грузно опустить плечи, быть похожим на живого мертвеца, болезненно-бледного, униженного... Никогда ещё ты не чувствовал себя более никчёмным и втоптанным в грязь, как сегодня. Никогда уже и не будешь. После смерти на это будет наплевать, а при жизни с ощущением этой беспомощности и позором надо просыпаться каждое утро в заточении — не тюрьмы, а собственной клетки разума. Николай Павлович был прав. Тяжелее всего было признать правдивость его жестоких слов, обнажающих главные твои (или его?) страхи. Ты слабо зажмурился, прогоняя тех самых демонов порока, что неожиданно затарабанили в сердце, напоминая, что от них действительно никогда не избавиться, можно лишь временно заглушить верой, надеждой и любовью, но в конце концов остаться с ними наедине. Ком горечи встал в глотке, а нижняя губа чуть задрожала // ты сделал вид, что съёжился от холода, чуть отвернул голову в сторону, выигрывая время подавить накатывающий нервный припадок. Находиться под этим безумным, обжигающим пристальным взглядом было невыносимо. И этот голос... то гавкающий, то гаркающий, пробирающий до холодных мурашек — далеко не неприятный, как хотелось бы, как было бы проще ненавидеть его. Всё не так. Всё идёт не так уже очень и очень давно...
[indent] Усталый взгляд блуждает по чужой спине. Новоиспечённый император повернулся к тебе спиной — к тебе, «особо опасному преступнику», — такое простое действие: перекинуть цепи от кандалов через голову, да сжать на горле, чтобы даже закричать не смог, позвать на помощь, ведь они тут одни, по велению Николая Павловича, и вот уже решена проблема, исполнена программа «спасения», и ты в одном ряду с Петром Каховским. Тебе страшна сама мысль подобного действия, отвратительна. Забрать чью-то жизнь? Нет момента лучше, чем сейчас. Не предвидится. Но ты знаешь, что не сможешь: не смог на дуэли, не сможешь никогда. Разбились идеи о цареубийстве с осознанием собственного милосердия.
[indent]В руках этого человека —твоё спасение. Или спасение всех остальных. Выбор лишь за тобой — кто важнее, чья чаша весов перевесит, если на одну поставить Муравьёвых-Апостолов и Пестеля, а на другую самого себя. В твоей голове даже не возникает сомнений в этой дилемме. Эти люди важнее для страны, если направить их таланты и знания на благо преобразований. Что можешь предложить ты? Дипломатическая служба, переговоры — на большее не способен. Всё очевидно и просто, как в арифметике. И это честный обмен. Ведь кто-то всё равно за восстание умереть должен... Времени обдумать это было достаточно.
[indent]— Вы правы... Мне страшно. Но мы все страшимся одиночества! И я пробыл во тьме с собственными демонами достаточно долго, покуда не встретил людей, которые помогли мне увидеть свет и узнать любовь. — Оправдываешься так глупо_неумело, теряясь в желаемом и действительном. Реальность — размытое пятно воспалённого сознания. Будто это не по-настоящему. Никто не убережёт тебя от самобичевания. Так много боли. Так много печали... Каждое слово будто ножевое ранение, закрыть бы уши и зажаться в угол. Дыхание редкое и тяжёлое — как справиться с нервами, спокойно и достойно выдержать град высочайших угроз? Пожалуйста, хватит! 
[indent] Хватит, Мишель. Будь мужчиной.
[indent]— Потому что он не рассказал. — Решительно и безапелляционно заявил ты, выпрямив плечи. Чуть горделиво. Пускай сочтёт это дерзостью, но Михаил Бестужев-Рюмин если и уверен в ком-то на тысячу процентов, то лишь в Сергее Муравьёве-Апостоле — и за эту веру пойдёшь на верную ли смерть, наперекор ли самому императору... — Он не сказал ничего, я прав? А вот я могу. Это всё моя игра, он не виноват, я утянул его за собой, навязывал эти вольнодумные идеи. —Поклялся же защищать Сержа до конца. Взял обещание с него стоять до последнего, потому что... потому что Серж важнее. Потому что если Сергея не будет в живых, он не протянет и дня.
[indent]«Если понадобится, я тебя понесу...» — Едва заметно встряхнуть головой, прогоняя наваждение ещё недавних воспоминаний. Печальная улыбка чуть трогает нервно подрагивающие губы, а взгляд без причины добреет, когда сталкивается с уничтожающим взглядом развернувшегося Николая. Выслушает, значит? Возможно, ещё есть шанс поторговаться за душу.
[indent]— Знаете, что вселяет в меня надежду на ваше понимание и сочувствие? Что на самом деле, вы не считаете меня злодеем, каким выставляете на словах и хотите убедить себя в этом. Потому что так проще успокоить своих демонов, так проще вынести вердикт людям, на которых нет этой страшной вины... И вы пугаете меня, хотите признания в чудовищных грехах не ради правды... А чтобы я помог вам подписать приговоры, и спасти вашу душу. Причина полагать так есть, и она очень проста, — Спокойно произносишь ты свой приговор императору Всероссийскому, который сам ставил себя выше Бога. Делаешь мизерный шаг навстречу, зеркально его шагу. Николай Романов такой же бунтовщик, как и все вы. Такой же тщеславный, такой же грешник, с той лишь разницей, что его фамилия помазана Богом. И всё же... всё же, «ура, Константин» — вы оба это знаете. Ты с грустью выдыхаешь, лишь на мгновение прерывая эту речь, сам не веря в эту удачи: удалось завладеть вниманием императора, и он, кажется, даже прислушивается. Не может не услышать:
[indent] — Вы повернулись ко мне спиной, Ваше Величество. — ты мягко улыбаешься, осторожно и не дерзко, не желая спугнуть такого же напуганного [глубоко внутри] мальчишку в тяжелой короне, которую в одиночку так сложно нести, именно поэтому ему нужна помощь, нужны — как минимум — они.

"Во имя отца и сына и святого духа. Вопрос. Для чего бог создал человека?
  Ответ. Для того, чтобы он в него веровал, был свободен и счастлив."
— "Православный катехизис" М.-А./Б.-Р.
[indent]Николай Павлович наводил к мыслям о Боге, а мысли о Боге приводили Бестужева-Рюмина к "Православному Катехизису". Как мог ты, не появлявшийся на причастии несколько лет, за исключением, разве что, [вынужденного] случая с крестинами сына Сергея, не верующий в благодать, переиначивающий Священное писание под нужную терминологию и идеи, отчитываться сейчас перед Государем о вере своей и просить о спасении души? Растерял все свои маски, стоял с обнажённой израненной душой, словно позабыв всё своё мастерство игры где-то за стенами Петропавловки, старался лишь как-то выстоять под натиском обвинений и порицаний новоиспечённого царя. Когда же всё так усложнилось? Ещё два месяца назад беззаветно верил, что царская власть есть зло и проказа на земле русской, против воли Божией навязанная, и что нет и не должно быть никакой силы выше человека, чем власть Иисуса Христа, некому мнить себя богом и властителем над свободной человеческой жизнью. Да если ж это было бы так, то Господь распорядился бы иначе этот допрос проводить, и царь пред тобой стоял бы в цепях, оправдываясь за все грехи перед Отечеством и закрепощённым народом.
[indent]В его глазах было что-то от дьявола, иначе ты смог бы выдержать этот зрительный контакт, не проникнуться призрачным доверием к его словам, не лишённых ни логики, ни истины. Быть может, вы говорите на одном языке, но по ощущениям - не понимаете друг друга вовсе. Лишь признаёте веру каждого в свои идеалы и уважаете за столь самоотверженную борьбу за личную систему ценностей, но увы, не желаете услышать. Это же так просто... Ваш Бог желал, чтобы люди друг друга слышали. Но раз за разом гордые и упрямые, люди желают возвыситься до Него, мнят себя правыми, так редко внимают ближнему своему, коим нарекала человека Библия. Ты осторожно вглядываешься в голубые [напуганные больше тебя самого] глаза, стараясь отыскать в них хотя бы толику понимания... Но замечаешь лишь одно: эта Вавилонская башня никогда не будет достроена. Романов просто не снизойдёт - прочитанные письма не будут удостоены ответом. А тебе хочется верить в обратное. Тебе хочется верить просто по своей натуре беззлобной, доверчивой; хочется верить императору - как птица с поломанными крыльями может доверять лишь тому, в чьих руках трепыхается. Перевяжет крыло или свернёт шею? Так каков вердикт, ваше величество?
[indent]Любовь — его приговор. Вот так просто, филигранно пройдясь по расшатанным нервам, раскусил тебя на раз-два, вычленил из запланированной как абстрактной и уводящей от сути дела речи решающий фактор.
[indent]Любовь. Снова это слово. Как новые оковы. И трёхсекундное помутнение в твоих распахнутых в страхе глазах [каково быть застигнутым врасплох, таким беззащитным, — как теперь оденешь свою чувственную уязвимость в броню форменной дерзости и бесстрашия молодого подпоручика?] от непонимания, где и как ты так фатально ошибся, решив использовать прикормом тактику искренности //в охоте на белую акулу? Вздрагиваешь от резкого приближения чужака к своему пространству, не готовый сейчас к любому контакту - пожалуйста, не надо. Кажется, что он своей рукой уже дотянулся до внутренностей и как анатом теперь копошится в поисках сердца — почти найденного на ощупь в этой слепой зоне, почти что взял на поводок. Не отдавай эту карту, Бестужев, цепляйся зубами за внутреннюю свободу. Не позволяй чувствам подвергать миссию риску. Выдумай скорее любую другую точку давления, пока окончательно не зашёл в тупик.
[indent]Но ты замираешь, потому что Николай дотронулся до сломанного крыла. Всё ещё веришь в любовь? В эту химеру взаимоотношений? Да... Не уже можешь остановиться, не имеешь права. Нет, невозможно остановить колесо на полном ходу, как невозможно отказаться от того, кого любишь. Но, господи, ты же ещё ребёнок, двадцать два года, по документам все двадцать четыре, ты так хотел быть дипломатом, хотел служить Отечеству, а не идти в армию. Суть твоя не в революционных идеях изначально была, прав в этом Николай; но нашла в них, безусловно, реализацию. Государство и традиции не смогли дать честолюбивым желаниям исполниться, но Сергей Муравьёв-Апостол дал. И Пестель, и само Южное общество со всеми его участниками. Да! Вот об этом следует помнить! И только об этом. Не о том, что власть растоптала твои отроческие мечты, а о том, что перспективы и удовлетворение от жизни дали тебе эти люди. Что, посвящая победы свои Сергею и находя безусловный отклик, ты чувствовал себя живым больше, чем когда-либо. Так не смей же сейчас оглядываться назад и вспоминать себя того — мальчишку неопытного и жадно слушавшего профессоров риторики и истории в университете. Того Миши больше нет. Того Мишу подбили прямо в полёте. Вы же подбили, Николай. Первый.
[indent]— Я никогда не хотел быть мучеником... — Мысленно прибавил: "..в отличие от Него, но вы ведь, Николай Павлович, уже это поняли?" Чуть дрожащие губы выдают нервное истощение и смятение. Тебе и правда распутаться не под силу. Но ты добровольно связал себя узами более священными, чем даже брак двух людей, узами братства и офицерской доблести. Ради общего блага. Ради общей мечты. Мученики за свободу и демократию. Неужто и впрямь надо умереть, чтобы тебя полюбили?
[indent]И вдруг ты понял. Понял из своего же ответа, в чём собственно дело. Николай не затеял никакой игры, да и не игра это вовсе: он даёт тебе шанс на спасение. Наверное, и понял уже о невиновности влюблённого мальчишки, но только тот сам не сдаётся, не отступает от своих даже под уже непрямыми намёками: "скажи, что это не ты, сдай их всех, сдай Сержа, он всё поймёт и примет, он хотел бы для тебя иной участи, ведь так хочет сам стать мучеником и жертвой царской вседозволенности" — вот, о чём Романов говорит, тщательно маскируя в своих словах твоё оправдание. Сам себе судья и адвокат, вот он — царизм. Всё сходится в одной точке: всё правосудие, законотворчество, налоги, и до бесконечности.
[indent]"Вопрос: Какое правление сходно с законом божиим?"
[indent]— Я хотел рассказать Вам, в чём состоит образ действий наших, какие цели преследовало Южное общество. Позвольте я открою вам суть, и вы обязательно поймёте, что только благие и благородные идеи двигали нами, и личною мною, и что никакой личной ненависти к царствующему дому Романовых у нас не было. И что если бы власть послушала нас, мы несомненно отказались бы от радикальных лозунгов. — говоришь ты, отвечая так, как необходимо ответить. Un pour tous et tous pour un, до скончания века. И за всё, что мы делаем, отвечаем тоже вместе.
[indent]"Ответ: Такое, где нет царей. Бог создал всех нас равными и, сошедши на землю, избрал апостолов из простого народа, а не из знатных и царей."
[indent]Ты никогда не сможешь пойти на эту сделку. Пользоваться добрым именем Муравьёва-Апостола, чтобы выгородить себя, пойти на сделку со следствием... Никогда. Всё равно обречены. И пока не поздно взять вину на себя, пока Катехизис ещё слишком слабое доказательство вины, но всё равно потопит двух авторов, и Бестужева-Рюмина в том числе, защитить Сергея важнее. В сущности, какие альтернативы будущего "без Муравьёва" мог предложить Николай?
[indent] — Либеральные убеждения мои сформировались поначалу благодаря трагедиям Вольтера, а затем — чтению трудов известных публицистов. Перевод в армию пресек все мои надежды; тут сделано мне было предложение вступить в общество; я имел безрассудность согласиться... — начал ты свой рассказ, уходя как можно дальше от сантиментов. — Моё участие в самом восстании незначительно. Я почти машинально следовал за полком и в распоряжениях участия не брал. — Это был не твой звёздный час, Муравьёв-Апостол не отдал бы никому лавры по участию в мятеже Черниговцев. — Позвольте я расскажу вам всё о положении вещей, об организации выступления, о разных мнениях общества, о средствах... Никто более в обществе не обладает столь полной информацией о том, как всё устроено. — Никто, а особенно Сергей Иванович.

Some of them want to be
a  b  u  s  e  d.
[indent]Затишье перед бурей также обманчиво_и заманчиво как спокойствие Николая Павловича - эта металлическая выдержка хладнокровного убийцы, похоронившего подо льдом десятки жизней, запутавшихся и напуганных, повинных лишь в том, что следовали за командирами своими. Что стоит человеку, приказавшему открыть огонь на поражение, растоптать тебя здесь, как жалкую букашку, оторвать голову/сожрать заживо подобно библейскому Бегемоту - что именно удерживает его от этого <последнего> шага в вашем импровизированном, сумасшедшем, смертельном танце в ритме посадобля? Ни одна очная ставка в твоей жизни не давалась столь трудно. Не привыкший сдаваться и подчиняться, ты с каждой новой фразой императора всё более ощущал себя пустым, обезоруженным и обездвиженным. Ноги налились свинцом, а кандалы сделались вдруг неподъёмными - так, пожалуй, не_метафорично опускаются руки.
[indent]- Если наши слова сходятся, то это значит лишь то, что я не смел лгать вам, - говоришь это очень тихо, словно растеряв всю былую прыть и ту славную дерзость, что на начальных этапах так и сквозили, даже с некоторым любопытством позволяя себе попытки предугадать исход вашего тет-а-тет. Ах, святая наивность Мишель. Пожинай теперь плоды собственной самоуверенности и тактической недальновидности.
[indent]Гордость - единственное, что у тебя оставалось [от самого себя] в этих тусклых стенах. Ты держался за неё, как за соломинку утопающий, зубами вгрызаясь в неё или выгрызая из железной хватки человека напротив - никто уж не разберёт, да и у тебя на это совершенно нет времени, - не желая расставаться с той внутренней независимостью, которую воспитывал в себе с младых лет, глотая слёзы под ударами в наказание от отца, как топтал ростки ярости и обиды, замыкаясь в себе лишь сильнее, запирая на семь замков страхи_потрясения и боль, словно их никогда не существовало, а всегда был только светлый и улыбчивый Мишель. Мишель, что назло сплёвывает горечь с языка и поднимается на дрожащие ноги [в сарае отчего дома или же в Пажеском корпусе в кабинете воспитателя], потому что нет такого унижения, которое лично тебя бы задело. Но никто и никогда не оказывал на тебя давление, используя кого-то ещё, человека столь близкого, ради которого... принципы всё ещё не пошатнулись?
[indent]Офицер не преклоняет колено даже перед Государем! Пасть на колени для дворянина - низко, для офицера - унизительно. Праведный гнев пылает в твоих глазах с несколько секунд, прежде чем реальность обрушивается на голову, как небо на плечи титана; перехватывает воздух в груди, а взгляд чёрных глаз, прожигающий Его Величество столь мощным негодованием, следит за траекторией падения отвратительно-белой чистой перчатки. Переступить гордость не грех ради того, кого любишь. Вся суть идей ваших заключалась в свободе и неподчинении узурпатору божественной власти, что не должна быть доступна одному человеку, труды просветителей, столь уважаемых императрицей Екатериной Великой, лишь тому учили, что никто не должен быть рабом. А на поверку оказывается, что все люди - рабы собственных слабостей и пороков, и кто-то жаждет подчинения, а кто-то не прочь подчиняться. Половина народа русского - а то и весь. Дремучий народ, ломать нужно. Но как насчёт сломать себя?
[indent] Николай упивается своей властью. Он желал бы, что ты ползал в его ногах и умолял о пощаде, просил бы себе царской милости и прощения. Куда угодно - в Сибирь, на Аляску, на рудники, подносить чай в кандалах каждый полдник, - только бы умолял. Он знал теперь, что это не работает. Только не с тобой. Этот орешек крепче, чем кажется на первый и даже второй взгляд. многого натерпелся, многое пережил, сколько не уместится в царской грамоте, если начать перечислять, да ты и не будешь этого делать, ведь в этом нет никакого удовольствия: к чему бередить старые раны? Если посмотришь назад - ты потерян. Такова правда жизни. Такова цена твоей стойкости - просто прощать и забывать <запирать глубоко в себе> и ни о чём, вообще ни о чём, не сожалеть. Лучше бы эта перчатка полетела тебе в лицо: всё было бы не так неоднозначно. Ты хотел сказать: 'это был бы не выверенный садизм', но гордость ещё трепыхается на дне твоих зрачков [по незакрытым травмам у вас равноправие] и пересохшем языке:
[indent] - Тщеславие - худший из грехов, Николай Павлович... - Ты почти отступил. Почти перешагнул через себя и свою гордость. Но чего-то не хватает. Во всей этой речи, в этом вызове под ногами, в надменности противника по силе равного, но держащего в своих руках незримые цепи твоего послушания. Один рывок, второй, только потяни - и падёшь не только на колени, но и в ноги, вынужденно и вымученно, оба это знаете. Тебе не так тяжело читать тщеславие между строк и оценить превосходство в нотах чужого голоса. Николаю не нужно заставлять тебя это делать. Это не принесёт удовольствия, ведь в его руках и без того неограниченная, абсолютная власть монарха. А чего не хватает человеку, у которого есть всё? Чего хочет царь? Быть Богом. Чего хочет Бог? Бог хочет, чтобы его любили, а любовь - это жертва. Простая арифметика. Вторгаешься в чужое пространство, якобы неловко пошатнувшись:
[indent]- И при том, самый любимый? - Грустная улыбка для Николая и вдруг - покорно опущенная голова, взгляд, устремлённый в носы армейских сапогов - кстати, начищенных в честь высочайшего визита; очень смешно, учитывая подранную одежду и помятый вид. Тщеславие удивительная вещь, и то, что ты всё ещё сопротивляешься давлению, говорит вовсе не о гордости, а именно о нём.
[indent]Упоминание отца как пощёчина. С таким же треском эхом отдающаяся по каменным коридорам. Контрольный в голову. Выкорчевать самообладание_уничтожить без остатка, но тебе уже так плевать: отчаянно хочется проиграть просто с осознанием того факта, что победу твою он тебе не простит. Разрывает изнутри на две части будто бы: одна сторона борется с желанием выстоять, а вторая, та самая, уязвимая и противоестественная, душой и телом принадлежащая Муравьёву-Апостолу, чьё имя вы оба даже не произносите, обходясь голыми местоимениями, больше не может сопротивляться и обманываться. Обманываться в том, что тебе хочется побыть слабым. Позволить себе отпустить контроль... Признать, что всё не в порядке - что ты не в порядке.
[indent]- Я люблю своего отца и не смею ему перечить. - В горле паршиво зачесалось и запершило, слова давались тяжело. Взгляд расфокусировано смотрел за левое плечо императора в одну размытую точку. Глоток воздуха, похожий на всхлип - очень удобно винить дьявольский ветер Петербурга. Куда сложнее скрыть влажность глаз, из которых, однако, не упадёт ни слезинки <хотелось бы рассчитывать на это, но ты растворяешься в жалости к самому себе>. Не смотреть назад, помнишь? Просто прощать. Можно ли простить отречение от собственного ребёнка? - Видимо, я был плохим сыном. Боюсь, я был им ещё до того, как сказать своё первое слово. Не могу осуждать его. Не могу держать обиду. Но покажите мне хоть одного мальчика в этой комнате, чья жизнь не была определена отношением к нему отца? - Жалость, одна на двоих запредельная. Павел Первый и Павел Николаевич... И вот, их отроки стоят друг перед другом. Один - отчаянно скрывает слабость за маской тирана и вершителя судеб, второй - надевает костюм гордеца и упёртого барана, и всё для того, чтобы доказать образу того, кто был не способен на проявление отеческих чувств, что они сильнее. Но тебе кажется, что это уже слишком далеко зашло, и у тебя нет сил оппонировать, когда на кон поставлена судьба единственного дорогого человека - Миша никогда не любил себя.
[indent] - Он хотел, чтобы я был смиренным и покорным сыном. Семья важнее всего. Мы должны защищать семью? Ради семьи можно и переступить через гордость. Полагаю, я не должен разочаровать его и в этом. - Ты возвращаешь тусклый взгляд,полный осознания несправедливости, на Николая. Выражение беспомощности столь полной, переходящей в безмятежность умалишенного, когда чувство непреодолимости дошло до предела - это приподнятые брови и приоткрытые губы. И хорошо, что здесь нет зеркал - тебе и себя-то видеть необязательно.
[indent]Нога отступает на шаг, уступая второй ноге пространство. Чуть сгибается в колене, и ты балансируешь так секунду-другую, уговаривая себя довести начатое до конца. И, к собственному удивлению, тебе вовсе не кажется это унизительным - а даже если и так, где-то в глубине души признаёшь, что тебе нездорово нравится это состояние мученического подчинения. Ты смотришь на Николая, медленно оседая (но всё ещё не касаясь пола) вниз// бросая вызов его тщеславию.

Отредактировано Михаил Бестужев-Рюмин (2020-08-22 00:15:18)